да, там внутри, под морем, много текста. почти 20 тыщ знаков.
но я считаю неправильным выкладывать это отдельно, более мелкими кусками.
так что смиритесь.
читать дальшеЖивописная Метральеза
Издание 1870 года, типография Клейнмихеля, Эрлирангорд.
Выдержки.
Эйленский маяк, также известный как маяк Корабельщика, первая опора Чаячьего Моста (см. часть 2, гл. 2-4 настоящего издания), расположен на южной оконечности одноименного мыса. Введен в действие в 1564 году, в эпоху правления Безобразной Эльзы разрушен в результате пожара, затем в 1748-1749 гг. восстановлен на новой площадке, в двухстах стаях от места первоначального расположения по типичным архитектурным проектам того времени. В таком виде маяк просуществовал до конца эпохи правления Одинокого Бога. По распоряжению последнего прекратил свою работу, был окончательно разрушен во время боев Ребелии и, согласно вердикту комиссии департамента архитектуры и градостроительства, восстановлению не подлежит.
В годы работы маяк представлял собой трехъярусную башню, сооруженную из песчанико-известняковых плит, высотой от основания до половины стаи, высотой над уровнем моря до трех стай, видимостью огня до десяти стай.
За три года до закрытия на маяке было установлено новейшее на то время светооптическое оборудование: костровая чаша была демонтирована и заменена на газовую горелку, также был сооружен резервный огонь с проблесковым механизмом. Огонь на маяке был белого и зеленого цветов, имел вращательный характер, работал в режиме: мощные короткие (1/3 секунды) белые и менее интенсивные, но длительные зеленые (6 секунд) проблески с трехсекундными перерывами между ними.
В настоящее время не функционирует, как и государственный Корпус для литературно одаренных детей, выстроенный на месте первичного расположения маяка и сожженный в результате Эйленского Вторжения (см. часть 2, гл. 11 настоящего издания). Руины маяка являются частью ландшафтно-архитектурного заказника «Чаячий форт», восстановлению не подлежат. В 1906 году переведены из-под управления Адмиралтейства в муниципальную собственность.
Из-за высокой степени разрушений исключен из списка исторического наследия Короны. Опасен для посещения туристами.
Апрель 1908 года.
Эйле.
Дорога к маяку оказалась перекрыта шлагбаумом.
Это было так неожиданно, что Феличе едва успел выкрутить руль. Ударил по тормозам; горбатый "нойон" старой модели зарылся носом в мокрый песок. В наступившей тишине было слышно, как с мерным шорохом ходят туда-сюда «дворники», разгоняя с лобового стекла мелкую морось.
Подняв повыше воротник куртки, Феличе вышел из машины. С силой хлопнул дверцей. Полетели брызги – ледяные, пахнущие молодой зеленью, морем. Захотелось вдохнуть поглубже, никуда не торопиться. Просто остаться здесь – на краю леса, под уходящими к серому высокому небу соснами. Странно, никогда его красоты природы особенно не занимали. Или просто не до того было?
Угрязая сапогами в песке и мокрой траве, Сорэн прошел до шлагбаума, задумчиво подергал выкрашенную свежим суриком и белилами деревянную балку. Подивился на табличку рядом, которую он сперва не заметил. Надпись на табличке извещала о том, что проезд к маяку закрыт ввиду опасности, а нарушителей ждет немалый штраф. Штрафа Феликс Сорэн, как раз, боялся менее всего.
-- Пойдем пешком, -- вернувшись к машине, сообщил он своему спутнику – пожилому мужчине в тяжелом драповом пальто, шляпе и шелковом кашне. – У меня в багажнике есть лишний табар и болотные сапоги.
-- А без этого никак нельзя?
-- Удивляюсь я вам, пан Здзислав, -- сказал Феличе, ставя на песок перед открытой дверцей салона пару видавших виды, но, впрочем, вполне целых сапог. – Как вы собираетесь заниматься этим делом, не взглянув на, так сказать, объект приложения ваших талантов?
-- А кто вам сказал, что я собираюсь?
Феличе хмыкнул и отвернулся. И подумал, что в другое время, возможно, не был бы столь деликатен. В другое время и с другим человеком. Мысль о том, что дело как раз в нем самом, Сорэну и в голову не пришла.
Он встретил этого человека в какой-то захудалой кавине в Ле Форже, где и сам оказался совершенно случайно. И целый вечер не мог понять, где он мог его видеть раньше.
Потом вспомнил.
Здзислав Бажанка, некогда возглавлявший департамент архитектуры и градостроительства – правда, совсем недолго, ушедший в отставку по собственному желанию. Потому что профессия казалась ему несоизмеримо важней чиновничьих забот. Лауреат всех мыслимых и немыслимых премий, автор проектов ратуши в Эйле, здания Морского собрания в Генуэзе, бессчетного числа проектов по реставрации храмов, сохранившихся после войн за веру родовых маентков, нового здания Биржи и Монетного Дома в столице, и так далее, и так далее.
Маленький и невзрачный, с залысинами и слишком крупными чертами лица, он, казалось, вечно улыбается – смущенно и будто извиняясь за что-то. Так, будто все время ждет от судьбы удара и от этого стремится казаться как можно незаметнее. Это было тем более удивительно – рядом со списком заслуг этого человека. Феличе слышал, что в молодые годы у пана Здзислава приключилась какая-то семейная драма, но в подробности не вдавался, а после отставки перестал следить за его судьбой и, честно говоря, считал, что тот давно уже умер. Но даже и это, с точки зрения Сорэна, ничего не объяснялою
Ему понадобилось пара вечеров, чтобы навести справки. Для этого не было никакой необходимости запрашивать Эрлирангордский архив или поднимать личное дело бывшего магистра. Хватило и университетского учебника новейшей истории, из которого Сорэн выяснил, что помимо дворцов, костелов и присутственных зданий, пан Бажанка был известен реставрацией Генуэзского маяка и проектированием военного порта там же. Этот список можно было продолжать и продолжать – чтобы закончить годом Стрешневского Вторжения, когда пан Бажанка едва не загремел на каторгу, но дело ограничилось всего лишь высылкой на вольное поселение в Нордлинген. После смерти государыни был реабилитирован, вернулся, теперь вот поправляет здоровье, если то, что осталось после всех этих злоключений, здоровьем еще можно назвать.
Встретившись с этим человеком вечером в кавине за бутылкой «Старого Тракая», Феличе без церемоний сообщил, что узнал его, и позвал в гости, а потом повез на побережье – под предлогом, будто хочет показать нечто необычное.
Он даже не удивился тому, как легко пан Здзислав согласился. Только на мгновение Феличе показалось, будто этот маленький человек с вечно испуганным взглядом добрых бледно-голубых глаз вздохнул с облегчением. Так, словно долго ждал этой минуты и вот она наступила.
Самое интересное, что если бы кто-нибудь спросил Сорэна, зачем он затевает эту игру, слишком быстро переставшую быть для него таковой, Феличе едва ли бы нашелся с ответом. Но он слишком хорошо помнил, как всего лишь неделю назад сидел на камне почти в полосе прибоя, ослепший от соленых морских брызг, и смотрел на торчащие в небо обугленные балки. Будто пожар, обрушивший эти стены, случился только вчера.
Столько лет прошло. Целая жизнь. Он помнил, как впервые привез на маяк Алису – тогда еще не государыню. Лето стояло в зените, и заброшенная дорога, по которой они ехали конно, успела за долгие годы зарасти молодыми сосенками и бурьяном.
Тогда этих руин еще не было – они случились после, после битвы, решившей, как бы пафосно это ни звучало – весь дальнейший ход истории. И если честно смотреть на вещи, он, Феликс Сорэн, приложил к этому руку в самой полной мере. Был просто остов маячной башни, и когда они заглянули внутрь, первое, что он увидел – спираль лестницы, уходящую просто в небо. И потом они с Алисой стояли возле каменной алтарной чаши в такой же заброшенной церкви рядом с маяком. Чаша была полна грязной воды, на дне черными комками слежались набившиеся от ветра палые листья. И Алиса пустила плыть по этой воде кораблик.
Нет, чуда не произошло, хотя он искренне надеялся на это. И потом стыдился признаться себе самому, что ждал с замиранием сердца. Как внутри кораблика вспыхнет леденцовая малиновая искра, а вода сделается прозрачной. И почти по-детски огорчился, когда этого не произошло. Но чудо просто обязано было случиться – и тогда он свел над грязной водой ладони, из которых родился малиновый теплый огонь.
Мы творим наши чудеса сами. Своими руками. Для этого вовсе не нужен господь в небесах или что там еще. Но это он понял намного позже. И, к сожалению, почему-то не сказал о своей догадке Алисе. Как знать, может быть, все сложилось бы иначе.
Да, исполнять божественную волю легко и приятно. Не нужно ни о чем думать, ни в чем сомневаться. Делай как должно и будь что будет. Но сказано же в Тестаменте: человек рождается свободным, и всякая душа живая подобна кораблю. Значит ли это, что следует противиться воле Господа? Или следует усмотреть и его руку в том, когда следуешь против волн, ибо Он так хотел, и значит, что этого хочешь и ты сам?
Он всегда желал большего. И не потому, что был плохим верником. Просто он был свято уверен: у Бога дел много, и иногда следует и помочь утвердиться в вещном мире его воле. Однажды кто-то из недругов – Феличе не запомнил имени, потому что не видел в этом смысла, зато слова впечатались в память намертво – сказал ему, что в этом спектакле, который есть жизнь, он, Феликс Александер Сорэн, взял на себя слишком много. Нельзя одновременно быть и режиссером, и актером, и автором, шея переломится. Тогда это звучало смешно.
Но если задуматься… невозможно даже представить себе, как развивались бы события, если бы, скажем, он отказался от мысли предложить беглой руан-эдерской принцессе Айше Камаль убийство Ковальского на коронации. Или не стал посылать магистра Вторжений Дага Киселева в поездку по стране – якобы, собирать материал для книги, но на самом деле искать пропавшую государыню. Ковальский остался жив, а книга так и не была написана – чтобы позже ее мог написать другой человек. Следует ли из этого, что Господь ошибся?
«Господь, конечно, всемогущ и неисповедим, и воля его свята. Но есть дела, которые мы должны сделать для него и даже за него, если потребуется». Какая к черту разница, кому принадлежат эти слова.
Ну что же. Можно и дальше подменять собой провидение. Или просто попробовать, наконец, быть просто человеком – со свободной волей и желаниями. Твой кузен, помнится, смеялся, что Сорэны сроду не работали на земле руками. Тебе не кажется, что пришло время опровергнуть это утверждение?
И даже спустя два десятка лет прогоревшее дочерна дерево пахло кислой горечью.
Уходила прямо в небо закручивающаяся спиралью лестница, сквозь горелые балки вниз моросил мелкий дождь – или просто долетала даже сюда водяная взвесь от бурлящего под обрывом моря.
Феличе запрокинул голову, ловя на лицо соленые капли.
В проеме окна, ощерившемся битыми кирпичами, росла тоненькая сосенка.
Перехватило горло. Он отвернулся.
Он не ожидал, что нижний ярус сохранится. Он думал, что найдет здесь руины, горы мусора, битый щебень и пепелище. Но, против ожидания, оказался в просторной комнате. Сколоченный из грубых досок топчан у стены, железная грубка с длинной трубой и узорчатой дверцей. Правда, доски топчана прогнили, а печка проржавела насквозь. Но низкий наспех сколоченный стол посередине комнаты был все еще цел, и даже время не смогло сгладить темные круги от кружек на щербатой столешнице. И даже кружки стояли тут же – железные, с погнутыми краями, кажется, дырявые. На столе, рядом с ними, невнятной грудой было навалено какое-то тряпье; приглядевшись, Феличе опознал в нем мужской свитер грубой вязки. Под свитером пряталось фарфоровое блюдце. Сорэн наклонился, чтобы рассмотреть. От содержимого блюдца едва уловимо пахло застарелым табачным дымом.
Как будто люди, оставившие здесь все эти вещи, покинули комнату от силы несколько лет назад. И того и гляди вернутся. Отчистят и отмоют свое жилище, разведут огонь в грубке, и пока будет закипать вода в железном кофейнике, станут курить, развешивать на просушку влажную от дождевой мороси одежду, стелить постель…
Так могло бы выглядеть жилище бога, давно покинувшего этот мир.
И Сорэн вдруг подумал, что этот самый господь вряд ли походил на того, каким его изображают на иконах. Никакого бородатого старца в белых одеждах, восседающего на пушистом райском облаке. Или Спасителя со скорбным ликом и в терновом венце.
«Я подарю тебе терновый венец. Делай с ним что хочешь. Можешь повесить на стену, а можешь носить каждый день вместо шляпы…»
Однажды он услышал, как Айша, оставшись одна в тронной зале, пела балладу с такими странными словами. Тогда Феличе счел их… художественным преувеличением. Слишком красиво и слишком нелепо, чтобы быть правдой. В этих юных щенках, составлявших Контр-Круг, чересчур много романтики, и напрасно беглая руан-эдерская принцесса водит с ними знакомство. Вот, набралась бредовых идей, никак не вместных для человека, возглавляющего личную охрану государыни.
-- Но, милорд, ведь это все так и есть! – пылко возразила Айша ему в ответ, прижав смуглыми пальцами лютневые струны. Черные, как вишни, с радужным ореолом вокруг зрачков, глаза моны Камаль смотрели недоуменно, и Сорэн усмехнулся в ответ – в большей степени для того, чтобы сгладить неловкость. Потому что, на самом деле, ответа у него не было.
Что же, пришла пора признать, что Айша не врала. И ничего не придумывала – ни она сама, ни автор этой баллады, в сожалению, так и оставшийся не узнанным.
Если Господь в этом мире и существует, то он выглядит как молодой мужчина, и вместо белых одежд он носит простую рубашку с закатанными до локтей рукавами, в распахнутый ворот которой проглядывает крест на серебряной цепочке. Этот Господь много курит, и когда поднимает взгляд от листа бумаги, заправленного в печатную машинку, на лице его возникает выражение бесконечного изумления от того, что вокруг него вот этот самый мир, так разительно не похожий на то, о чем он только что думал.
И ему совершенно наплевать на то, что с этим миром происходит. Вот, говорит этот взгляд, я создал вам небо и землю, и вас на ней, людей со свободной волей и разумом. Плыви куда хочешь, человече.
-- И свет его во тьме светит, и тьма не объяла его, -- медленно проговорил Феличе. – Так сказано в Тестаменте, и нам с вами, пан Бажанка, надлежит претворить эти слова в жизнь.
Пан Здзислав воззрился на Феличе с нескрываемым удивлением.
В длинном табаре с островерхим капюшоном и в болотных сапогах, он был похож на гнома.
-- Что пан имеет в виду?
-- Маяк. Я собираюсь восстановить его. И ясный пан Бажанка мне в том поможет. И не говорите мне, что это не в вашей компетенции. Вы занимались маяком в Генуэзе, я узнавал.
-- А если я откажусь?
-- Не думаю, -- Феличе безмятежно улыбнулся. – В противном случае вам придется распроститься с мечтой когда-нибудь снова увидеть вашего сына.
Пан Здзислав не ответил и только смотрел Сорэну в лицо несчастными глазами. Подбородок его дрожал – мелко и старчески, и в какое-то мгновение Феличе испытал укол совести.
«… но есть вещи, которые мы должны сделать для него и даже за него».
Никогда и никому не свете он не взялся бы объяснить, каким именно образом он узнал, но в достоверности этих сведений сомневаться не приходилось. Лет за десять до свержения Одинокого Бога Каспер Бажанка, сын пана Здзислава, уплыл за Внешнее море на одном из последних кораблей. И надеяться на то, что он когда-нибудь вернется, при нынешнем положении дел, было все равно что ждать, что однажды солнце взойдет на западе, а закатится на востоке.
-- Больше чем я, пан Бажанка, вам никто и никогда не предложит, -- проговорил Феличе. -- И поэтому вы согласитесь.
-- Вы страшный человек, милорд Сорэн, -- сказал архитектор, глядя Феличе в лицо. Но тот не отвел взгляда.
-- Я знаю.
-- Ну что же, давайте о деталях. Как вы все это себе представляете? все это себе представляете? Нужно испрашивать разрешение у Адмиралтейства, в департаменте градостроительства… или кто теперь занимается историческим наследием?
-- Ничего не нужно, -- возразил Феличе. – Маяк выведен из фонда гидрографических сооружений Адмиралтейства два года назад, примерно тогда же утратил статус историко-культурной ценности. Судите сами, тут одни руины, нечего больше охранять.
-- Но как же… а память?!
Феличе задумчиво тронул одну из железных кружек на столе. На пальце остался жирный след сажи.
Черт подери, прекрати думать о том, как все могло бы быть. И даже если не думать о государыне, то все равно – ты наизнанку бы вывернулся, только бы этого человека не было в твоей жизни никогда.
Потому что если с утверждением о том, что «любовь никогда не перестает» еще можно поспорить, то что делать даже не с ненавистью – с ревностью. И добро бы ты ревновал женщину; это не столь унизительно, как ревность к чужому дару.
-- Вы можете представить ваши соображения на этот счет в комиссию по культурному наследию. Хотите, я вам даже адрес дам. Только сомневаюсь, что вас там станут слушать.
-- Но почему?!
-- Пан Здзислав. Со времени вашей отставки прошло слишком много лет. В вашем возрасте простительно не интересоваться политикой. Иначе вы бы понимали, что теперь… это неудобная память. Такая, которую лучше похоронить навсегда.
-- Но вы зачем-то пытаетесь совершить обратное. Кстати, милорд Сорэн. Вы хотя бы в общих чертах представляете себе, во что это вам обойдется?
Феличе усмехнулся – легко и печально. И подумал, что если бы деньги были самой главной проблемой, он бы никогда в жизни горя не знал.
-- Помните, как там в одной запрещенной книжке? «Я бы мог скупить весь Арканар, но мне не нужны помойки». Пускай вопрос денег вас не заботит. Лучше поговорим о сроках. Когда вам кажется реальным закончить работу? Лично я бы хотел успеть до начала осенних штормов.
Здзислав Бажанка покачал головой.
-- Это невозможно. На восстановление Генуэзского маяка ушло больше двух лет, а там не нужно было разбирать руины.
-- Может быть, -- Феличе невозмутимо пожал плечами. – Честно говоря, пан Бажанка, мне все равно, как вы намерены действовать. Наймите больше рабочих. Сходите в храм.
-- Зачем?
-- Помолитесь о чуде. Вдруг поможет. Что-то еще?
-- Только один вопрос. Вы собираетесь восстановить маяк, стоящий на побережье Внешнего моря. Вы готовы потратить на это целое состояние. Для чего вам это нужно? Лично вам. Вы сумасшедший?
Феличе не ответил.
За весну и осень, показавшиеся ему слишком короткими, Феличе привык бывать на маяке почти каждый день. Он видел, как постепенно исчезают, будто растворяются в тумане и вечно висящей над мысом взвеси морской воды, обугленные руины, а стены растут – кирпич за кирпичом, камень за камнем, и рабочие, суетящиеся на лесах стройки, похожи на черных муравьев.
И глядя на это, он испытывал странное удовлетворение. Как будто именно сейчас совершается главное дело его жизни.
Глупец, он привык считать главным то, что все эти годы делал на благо страны. Или для того, что он сам понимал благом. И пускай результаты этих усилий нельзя было измерить, но он был точно уверен, что поступает не правильно – единственно так, как возможно. И вот теперь оказалось, что ничего этого не нужно. Мир и сам прекрасно справляется, события идут своим чередом, не спрашивая ни у кого позволения, а он – всего лишь песчинка, капля воды на лице мироздания. И единственное, что хоть как-то может оправдать его существование – вот этот маяк, эти изжелта-белые стены, поднимающиеся из небытия.
Удивительно, но такие мысли не приносили отчаяния. Напротив, Феличе испытывал странное облегчение. Не было больше ни ночных кошмаров, ни приступов дурноты, ни кровотечений. И не накатывали неотвратимой волной слова, требуя быть сказанными.
Приехав в первые дни сентября в столицу, Феличе встретился с Мареком Галковским и был до крайности изумлен, когда, после долгих и изнурительных обследований тот, посмотрев Сорэну в лицо, неприятным голосом осведомился, что это такого милорд Феликс совершил с собой, от чего сделался совершенно здоровым. Или это морской воздух так благотворно влияет?
Феличе рассмеялся в ответ. И уехал обратно.
В Эйле шел дождь.
Заснув в машине под мерное урчание мотора, он проснулся только когда автомобиль выбрался на идущую над морем дорогу. Струи дождя били в стекло наотмашь, разгоняемые дворниками, текла и клубилась снаружи тьма.
А потом ее прорезал сначала белый, а через несколько секунд зеленый луч.
да, там внутри, под морем, много текста. почти 20 тыщ знаков.
но я считаю неправильным выкладывать это отдельно, более мелкими кусками.
так что смиритесь.
читать дальше
но я считаю неправильным выкладывать это отдельно, более мелкими кусками.
так что смиритесь.
читать дальше