Мне нужно было написать сегодня два поста — про Бостон, в который мы ездили на выходных, и про сегодняшний сон, в котором меня задержали, допрашивали и чуть не определили в сизо. Там еще мои рукописи внимательно читали и выясняли, есть в них экстремизм или нету.
Во сне решили, что нету. Поэтому я собираюсь это дело немедленно исправить и буду тут показывать свой нескрепный текстик, к которому я уже подступался сколько-то там раз. Предыдущие куски можно найти по тегу «крипт», но честно говоря, я не так уж уверен, стоит ли это делать.

читать дальше
К О Н С О Л А М Е Н Т У М

Часть вторая.

Глава 1

1493 год, май,
Кястутис, кляштор Паэгли.


Кастелянша — сестра Людвика — явилась ночью.
Гражина не спала, так что сразу услышала осторожные шаги за дверью кельи. По ним и узнала: хромоножка припадала на один бок, а другую ногу, шаркая, подволакивала. Сестра Марии – черница, что должна была в свою очередь бдеть у кельи матери настоятельницы кляштора Паэгли, куда-то отлучилась с поста. Так что сестра Людвика приникла к дубовой двери. Старалась утишить дыхание, вслушивалась в тишину. Спит ли святая матерь Лидия – так нарекли дону Кястутис в постриге.
До заутрени оставалось недолго. Майские ночи коротки: небо уже подсветилось молочным над верхушками верб. Тоненько пел над ухом комар. Гражина отмахнулась. Всю ночь она мучилась бессонницей, извертелась на узкой кровати, пылая от жара. И сейчас утренний воздух показался упоительно прохладным.
Сестра Людвика стояла недвижно. Веки Гражины отяжелели, расслабились сложенные на груди в молитвенном жесте руки. Деревянное с серебряными насечками распятие выскользнуло из пальцев. И отступили гневные и стыдные мысли, до рассвета гнавшие от матери настоятельницы сон.
Но если позволить себе слабость, то к заутрене тайна, которую принесла кастелянша, станет известна не только в стенах кляштора – о ней станет известно в Паэгли всем, вплоть до распоследнего скотника.
Гражина чертыхнулась, машинально осенила крестом нечестивый рот и откинула простынь.
Даже в сне своем она была – не свободна.
Облачаясь в серый хабит, она слышала, как вернулась на свой пост сестра Мария. Они с Людвикой пошептались.
-- С вечера у себя была, -- прошелестела Мария. Снова воцарилось молчание. Тогда Гражина издала несколько шумных вздохов, и сестра Людвика тотчас же поскреблась в дверь.
— Не сплю, — сказала Гражина в пустоту спальни. — Что надо?
— Простите, матерь настоятельница. Там эта ваша явилась, рыжая… как, бишь, ведьму-то… Сабина. Вы велели пускать без препятствий.
Гражина подавила досадливый вздох. От немытой шарлатанки того и жди беды да хлопот.
-- Иду.
Бронзовые жаглы по стенам придверного покоя догорели, лентяйка Мария позабыла, видно, долить в них масла в начале своего дежурства. Качалась опаловая тьма. Обе мнишки склонились в поясных поклонах. Гражина видела только согбенные спины, да острые крылья эненов белели смутно.
-- Благословен Господом новый день.
-- Именем Его!..
-- Ведьму пустили?
-- Под воротами дожидается, -- отвечала Людвика.
Гражина перевела дух. О том, что посреди ночи нерадивая кастелянша делала за стенами кляштора, она дознается потом. А вернее, и дознаваться не надо: небось, снова обнималась с чернавкой. Они все нечисты, все ее голубицы, и никакой молитвы, никакого послушания или плети не хватит, чтобы вытравить из этих стен рессормский блуд.
Кровь бросилась матери настоятельнице в лицо. И возникло перед глазами лицо брата – смеющегося, выходящего из морских вод в мокрых, облепивших тело рубахе и портах; белый песок нидского побережья, просвеченные закатным солнцем брызги воды, падающие с пальцев, словно янтари…
-- Ты, Мария, поспеши, пусти ведьму внутрь, да запри ее в надвратной башне. А ты, Людвика, останься. Проводишь меня.

***
В трапезной было пусто. Тот же молочный свет лежал на длинных столах, на дальней стене. Только распятие чернело на ней, будто вырезанная ножом рана на груди – крест-накрест. На шаги вышла заспанная матерь Амвросия – келарея. Храня обет «малого молчания», поставила перед матерью аббатисой глиняный стакан с простою водой и тонким до прозрачности ломтиком хлеба. Особам благородного рода дозволялось вкушать трапезу до первой утренней службы.
Гражина хлебнула. От холода заломило зубы. Она жестом отослала келарею, чтобы та, слушая чужие разговоры, не нарушала обет. А после сгребла сестру Людвику за грудки.
-- Где была, паскудница?!
Натянула завязки энена под ее подбородком так, что та выпучила глаза. Но только головой замотала, все отрицая.
-- Опять с Марысей?.. -- Наотмашь хлестнула кастеляншу по щеке. -- За коровами чистить пойдешь. До Пасхи дерьмо выгребать будешь. Кому успела про ведьму растрепать?
-- Ни…никому!
От нее пахло не просто страхом – суеверным ужасом. И Гражина в который раз ощутила сладость власти над живым существом. Это было сильнее, чем утоленный голод, или молитвенный экстаз, или плотская любовь. И заглушало вечный стыд перед самой собою.
Стыд за то, что и она телесна, и желания не умерли в ней, и чужой блуд смущает и бередит, и горит, как разверстая рана. Еретический братнин Бог, умирая на своем кресте, испытывал то же?! Неудивительно, что его фальшивые муки вызывают отвращение в праведных душах.
-- Узнаю, что кому сболтнула – сгниешь в казематах. Одно мое слово дону Луцию…В башню веди!


***
Гражина ожидала встретить сарбинурскую ведьму, вольготно раскинувшуюся на лавах, что были поставлены для странниц, приходивших в кляштор за отдыхом и убежищем. Позднее их размещали в странноприимный дом и позволяли пользоваться всеми монастырскими благами. Но ждать решения матери аббатисы нужно было здесь, в квадратной зале со стенами, сложенными из грубых валунов, с десятком прорех-бойниц почти под самой крышей.
Ведьма сжалась в углу на куче свежего сена, Гражина видела лишь ее глаза, блестящие из-под капюшона драного плаща. Должно быть, и впрямь какая беда стряслась, иначе бы сидела на лаве, развалясь и поплевывая подсолнечнм жмыхом.
--Тебя не впущу, --проговорила она сурово. -- Правила сама знаешь.
-- У вас легче снега зимой допроситься! -- ведьма зыркнула сквозь космы волос.
Тяжелым иноческим посохом Гражина несильно толкнула ее в плечо. Упреждая, что в следующий раз придется хуже. Сабина закрылась руками. С шорохом прокатились по худым запястьям ее самодельные украшения -- нанизанные на кожаные шнурки костяные и деревянные бусины, какие-то камешки. Гражина разглядела даже серебряную безделушку: махонький резной ключик, будто от потайного замка в дамской шкатулке. Любопытно, откуда у ведьмы такой?
-- Чего явилась тогда? Или новостей каких принесла?
Ведьма угрюмо молчала.
-- Так от тебя давно и не слыхать ни весточки. Небось, к кому другому служить перекинулась? И к кому бы это, а-а?
Согнутой в вороний клюв рукоятью посоха Гражина за шею подтащила ведьму поближе. Та захрипела, отталкивая от себя деревянную удавку. Сестры Людвика и Мария, так и застрявшие у входа, попятились на лестницу. Гневлива бывала матерь Лидия, столь же и непредсказуема.
-- Может, для братца моего теперь стараешься? Так он от геенны огненной тебя не спасет, -- прошипела Гражина ведьме в лицо.
-- Он не спасет. А ты-то сможешь?
-- Рот свой поганый заткни!
Гражина отвесила девчонке смачную оплеуху. Сабина снесла молча, только глаза загорелись еще злей. Дай этой дуре волю, спалит весь кляштор, подумалось Гражине. И еще подумалось -- как здорово бы это было! Сперва зашлись бы огнем деревянные галереи, потом пламя перекинулось бы на соломенные стрехи хозяйственного подворья, и Луций Сергий, однажды вспомнивший о доне Кястутис и прискакавший под стены, обнаружил бы перед собой одно пепелище...
Счастлив тот, кому эта еретичка и блудница возьмется служить верой и правдой. Но сейчас это не Гражина.
Хорошо же, сказала себе матерь аббатиса. Иногда стоит просто дать времени делать его работу.
За спиной у ведьмы, куда совсем не попадал свет, что-то ворушилось. Будто гора замызганного тряпья порывалась куда-то ползти.
-- Что у тебя там?
-- Поможите, матушка, не оставьте своею милостью!.. -- заблажила ведьма тотчас, как будто готовилась заранее. -- Несчастная она, сирота непризримая!..
— Не много ли на меня, грешную, сирот?.. Показывай!
Но ведьма налегла на тряпье всем телом, руками обхватила слабо подергивающийся ком. Раздались невнятные звуки. Как будто та, кого Сабина так старательно прятала, принялось давиться в судорожной, сухой рвоте.
— Какую заразу ты сюда притащила?! — ахнула матерь аббатиса. — Людвика, сюда иди! Мария, помогай ей!
Но мерзавицы даже не шелохнулись. А только еще больше попятились. Черница вскрикнула, оступившись на лестнице, нарушила свой обет. Ничего, отобьет поклонами.
Кровь стучала в висках.
А вдруг холера?
Гражина помнила, что та начинается вот так — жар, внезапная и неукротимая рвота вместе с желудочным недержанием… Ей было семнадцать, когда холера пришла в Настанг. Как выбирались из мертвого города, где даже стены пропахли тухлой рыбой. А до Эйле не докатилось…
Она замахнулась на ведьму посохом. Та дрогнула; взвизгнув, как придавленная мышь, откатилась в угол. Тогда Гражина концом посоха приподняла над коконом тряпки. И охнула.

***
То, что лежало на сене, скрючившись, неестественно вывернув шею, мало походило на человека. И еще меньше -- на девушку лет пятнадцати, какой, собственно, Майка, байстрючка покойного Принципала, и была. Гражина легко узнала ее даже и в полутьме: сколько раз видела в компании братца и его миньона проклятущего, барона Смарды. В последнего, если верить донесениям дурочки-Сабины, девица и была влюблена. Или ведьма все наврала, и предметом страсти был как раз Ивар?
И это за ней шпионить отправляла она Сабину в замок графа Виктора, который, как позже выяснилось, и был настоящим отцом девицы. Вот только ведьма предпочла следовать своим интересам, а вовсе не указам матери аббатисы.
Гражина обернулась к мнишкам. Те переглядывались так отчаянно, что казалось, будто вороны вокруг галдят.
-- Не холера это, -- бросила им она. -- Слышите, рыбой не пахнет. Так что уймите ваши рты и... в общем, уймите. Ты, Людвика, ступай отправлять послушания. А Мария пусть сходит принесет лампу.
Обе удалились. Гражина дождалась, пока стихнут шаги на лестнице. Ведьма тоже едва дышала, зато девчонка вертелась и стонала, поджимая колени к животу. Время от времени ее вновь скручивало в сухой рвоте.
-- Ну, и где же ты отыскала такое сокровище? -- стоя над болящей, насмешливо спросила Гражина. Жалости она не ощущала, только досаду, да еще зудящее любопытство: какую пользу она может извлечь из происходящего? -- Приволокла сюда, да еще в столь плачевном виде...
-- Так она, как из дому сбежала, сразу ко мне и прибилась!
-- А не ты ли ее подзуживала от отца деру дать? Потому что тебе-то следить за ним не хотелось. Ты при доне, а как дона из дому...
-- Да к пригожему дону!.. -- поддакнула Сабина льстиво. И меленько захихикала. -- Только ведь она тому дону не нужна!
-- Тебе знать откуда, -- матерь аббатиса попыталась оборвать нахалку. Но не тут-то было!
-- А она сама мне сказала! Рыдала у меня на груди вот такими слезами! -- Сабина широко повела руками, показывая глубину страданий юной доны. -- Не любит, мол, он меня, знать не хочет!
-- Который из двоих?
-- Папенька ейный! -- особенно жалостливо всхлипнула Сабина.
Гражина только плюнула в сердцах. Похоже, малахольной еретичке, чтобы начать говорить правду и перестать придуриваться, нужны иные способы... убеждения. Ну, Луций пожалует, вот тогда и убедит. А ей, матери Лидии, Господь пролитие крови воспрещает.
Краем уха она услыхала шаркающие шаги на лестнице, по стене пробежал, отраженный от камня, свет масляной лампы. Сестра Мария вернулась, не прошло и три года.
-- Тебя только за смертью посылать!
Та пожала плечами, не имея возможности оправдаться вслух.
Матерь аббатиса принялась подворачивать вверх рукава своего хабита.
-- Что же, девы! Давайте перенесем болящую в келью и позаботимся о ней. Поднимайте ее аккуратно.
Посторонясь у дверей, Гражина дождалась, пока мимо нее пройдет Мария. Ухватила ту за край мафория, одними губами прошептала в ухо:
-- Сболтнешь кому -- кровавыми слезами умоешься, ни одна епитимья тебя не спасет. Поняла?!